Неточные совпадения
Ходили
по рукам полемические сочинения, в которых объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из
тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — оттого-де и
пошла в мир «горчица».
Осторожно разжав его руки, она
пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль
тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее, были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей
по водосточной трубе.
Пришла в голову Райскому другая царица скорби, великая русская Марфа, скованная, истерзанная московскими орлами, но сохранившая в тюрьме свое величие и могущество скорби
по погибшей
славе Новгорода, покорная
телом, но не духом, и умирающая все посадницей, все противницей Москвы и как будто распорядительницей судеб вольного города.
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу,
пошел опять в гостиную, где ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от души Иоанны д’Арк. Генерал надел pince-nez и прочел: «будут признавать друг друга
по свету, исходящему из эфирных
тел».
Всё
шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный крик офицера, удары
по телу и плач ребенка. Всё затихло на мгновение, а потом
по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна подвинулись к месту шума.
Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы
шли по ней долго и почти не говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я увидел костер и около него три фигуры. В одной из них я узнал полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом с нею на земле лежало чье-то
тело, покрытое рогожей.
По знакомой мне обуви на ногах я узнал покойника.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь:
пойду в пещеры, надену на
тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь
по шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили
по мне панихиду.
Он не обедал в этот день и не лег
по обыкновению спать после обеда, а долго ходил
по кабинету, постукивая на ходу своей палкой. Когда часа через два мать
послала меня в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не спит, позвать к чаю, — то я застал его перед кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное
тело его вздрагивало… Он горько плакал.
Мое настроение падало. Я чувствовал, что мать меня сейчас хватится и
пошлет разыскивать, так как братья и сестры, наверное, уже спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась
по всему
телу, ноги начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал, что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
Он рассказывал мне про свое путешествие вдоль реки Пороная к заливу Терпения и обратно: в первый день
идти мучительно, выбиваешься из сил, на другой день болит всё
тело, но
идти все-таки уж легче, а в третий и затем следующие дни чувствуешь себя как на крыльях, точно ты не
идешь, а несет тебя какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и вязнут в трясине.
Moжет быть, последнее несколько справедливо, потому что угловатая фигура жеребья шире раздирает
тело при своем вторжении и делает рану если не тяжеле, то болезненнее, но зато пуля и картечь,
по своей круглоте, должны, кажется,
идти глубже.
Пониже глаз,
по обеим сторонам, находится
по белой полоске, и между ними, под горлом,
идет темная полоса; такого же цвета, с зеленоватым отливом, и зоб, брюхо белое; ноги длиною три вершка, красно-свинцового цвета; головка и спина зеленоватые, с бронзово-золотистым отливом; крылья темно-коричневые, почти черные, с белым подбоем до половины; концы двух правильных перьев белые; хвост довольно длинный; конец его почти на вершок темно-коричневый, а к репице на вершок белый, прикрытый у самого
тела несколькими пушистыми перьями рыжего цвета; и самец и самка имеют хохолки, состоящие из четырех темно-зеленых перышек.
Болотная курица и погоныш, равно как и луговой коростель, имеют совершенно особенный свой полет, медленный, тяжелый и неуклюжий. Зад перетягивает все
тело, и они точно
идут по воздуху почти перпендикулярно или летят, как будто подстреленные.
Вечером того дня, когда труп Жени увезли в анатомический театр, в час, когда ни один даже случайный гость еще не появлялся на Ямской улице, все девушки,
по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались в зале. Никто из них не осмелился роптать на то, что в этот тяжелый день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться,
по обыкновению, в дико-праздничные наряды и
идти в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать своим обнаженным
телом похотливых мужчин.
С трудом переставляя ноги, качаясь всем
телом, Иван
шел по двору и говорил...
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее,
пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына к
телу и, гонимая страхом,
шла по улице,
шла, тихонько баюкая...
Ромашов, который теперь уже не
шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя.
По его спине,
по рукам и ногам, под одеждой,
по голому
телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
По телу пошли струпья, и чувствовал я, будто весь живой истлеваю.
А как свадьбы день пришел и всем людям роздали цветные платки и кому какое
идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до самого вечера; все думал: не попаду ли где на ее
тело убитое?
Уже раз проникнув в душу, страх нескоро уступает место другому чувству: он, который всегда хвастался, что никогда не нагибается, ускоренными шагами и чуть-чуть не ползком
пошел по траншее. «Ах, нехорошо!» подумал он, спотыкнувшись, «непременно убьют», и, чувствуя, как трудно дышалось ему, и как пот выступал
по всему
телу, он удивлялся самому себе, но уже не покушался преодолеть своего чувства.
— Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню, славно проведем! Я всякий раз, как соскучусь,
иду туда — и любо;
пойдешь часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и
тело почешешь, а иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо офицер; заведут речь о торговле, что ли, или о преставлении света… и не вышел бы! а всего
по шести гривен с человека! Не знают, где вечер провести!
Кучер поехал было,
по обыкновению, легкой рысцой, но Егор Егорыч, покачиваясь, как истукан, всем
телом при всяком ухабе, почти непрестанно восклицал: «
Пошел!..
Александр Сергеич между тем пересел к фортепьяно и начал играть переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню Беранже: «В ногу, ребята,
идите; полно, не вешать ружья!» В его отрывистой музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом
по телу всех слушателей, опять-таки за исключением того же камер-юнкера, который, встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу...
Избранники сии
пошли отыскивать труп и,
по тайному предчувствию, вошли на одну гору, где и хотели отдохнуть, но когда прилегли на землю, то почувствовали, что она была очень рыхла; заподозрив, что это была именно могила Адонирама, они воткнули в это место для памяти ветку акации и возвратились к прочим мастерам, с которыми на общем совещании было положено: заменить слово Иегова тем словом, какое кто-либо скажет из них, когда
тело Адонирама будет найдено; оно действительно было отыскано там, где предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло с костей, и он в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: «плоть отделяется от костей».
Старался не переменять положения
тела, всякому проблеску мысли сейчас же
посылал встречный проблеск мысли,
по преимуществу, ни с чем несообразный, даже целые сказки себе сказывал.
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она
идет на четвереньках, как овца, мне видно, что она
по пояс голая, висят ее большие груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее
тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Хотя можно имя его произвесть от глагола льнуть, потому что линь, покрытый липкою слизью, льнет к рукам, но я решительно полагаю, что названье линя происходит от глагола линять: ибо пойманный линь даже в ведре с водою или кружке, особенно если ему тесно, сейчас полиняет и
по всему его
телу пойдут большие темные пятна, да и вынутый прямо из воды имеет цвет двуличневый линючий.
Рыба имеет болезни, которые часто обнаруживаются черными пятнами
по всему
телу; если эти пятна находятся только на поверхности кожи, то рыба переносит их благополучно, но если чернота
пойдет вглубь и коснется внутренних органов — рыба умирает.
Бубнов. Они не только
по башкам, а и
по всему прочему
телу. (Встает.)
Пойти ниток купить… А хозяев наших чего-то долго не видать сегодня… словно издохли. (Уходит.)
Лег я на землю и поглядел; как поглядел, так
по всему моему
телу и
пошел мороз…
Она тарахтела и взвизгивала при малейшем движении; ей угрюмо вторило ведро, привязанное к ее задку, и
по одним этим звукам да
по жалким кожаным тряпочкам, болтавшимся на ее облезлом
теле, можно было судить о ее ветхости и готовности
идти в слом.
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что в их
телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и
шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости
славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1,
по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Илья, как во сне, ловил её острые поцелуи и пошатывался от судорожных движений гибкого
тела. А она, вцепившись в грудь ему, как кошка, всё целовала его. Он схватил её крепкими руками, понёс к себе в комнату и
шёл с нею легко, как
по воздуху…
Холодный ужас дрожью пробежал
по телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь,
пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к
телу.
— Глядите — сыщик! — тихо воскликнул Макаров. Евсей вскочил на ноги, снова быстро сел, взглянул на Ольгу, желая понять, заметила ли она его невольное испуганное движение? Не понял. Она молча и внимательно рассматривала тёмную фигуру Мельникова; как бы с трудом сыщик
шёл по дорожке мимо столов и, согнув шею, смотрел в землю, а руки его висели вдоль
тела, точно вывихнутые.
Последнее время он служил на Кавказе, откуда вывез небольшую сумму денег, накопленную из жалованья, мундир без эполет, горского, побелевшего от старости, коня, ревматизм во всем
теле и катаракт на правом глазу; катаракт,
по счастью, был не так приметен, и Василий Васильич старательно скрывал его, боясь, что за кривого не
пойдет невеста.
За такие поносные слова пристав ударил Арефу, а потом втолкнул в казарму, где было и темно и душно, как в тюрьме. Около стен
шли сплошные деревянные нары, и на них сплошь лежали
тела. Арефа только здесь облегченно вздохнул, потому что вольные рабочие были набраны Гарусовым
по деревням, и тут много было крестьян из бывших монастырских вотчин. Все-таки свои, православные, а не двоеданы. Одним словом, свой, крещеный народ. Только не было ни одной души из своей Служней слободы.
Где бы ни была ты теперь, восхитительное дитя Васильевского острова,
по какой бы далекой земле ни ступали нынче твои маленькие, слабые ножки, какое бы солнце ни грело твое хрустальное
тело — всюду я
шлю тебе мой душевный привет и мой поклон до земли.
Что делать Юрию? — в деревне, в глуши? — следовать ли за отцом! — нет, он не находит удовольствия в войне с животными; — он остался дома, бродит
по комнатам, ищет рассеянья, обрывает клочки раскрашенных обоев; чудные занятия для души и
тела; — но что-то мелькнуло за углом… женское платье; — он
идет в ту сторону, и вступает в небольшую комнату, освещенную полуденным солнцем; ее воздух имел в себе что-то особенное, роскошное; он, казалось, был оживлен присутствием юной пламенной девушки.
Между тем Юрий и Ольга, которые вышли из монастыря несколько прежде Натальи Сергевны, не захотев ее дожидаться у экипажа и желая воспользоваться душистой прохладой вечера,
шли рука об руку
по пыльной дороге; чувствуя теплоту девственного
тела так близко от своего сердца, внимая шороху платья, Юрий невольно забылся, он обвил круглый стан Ольги одной рукою и другой отодвинул большой бумажный платок, покрывавший ее голову и плечи, напечатлел жаркий поцелуй на ее круглой шее; она запылала, крепче прижалась к нему и ускорила шаги, не говоря ни слова… в это время они находились на перекрестке двух дорог, возле большой засохшей от старости ветлы, коей черные сучья резко рисовались на полусветлом небосклоне, еще хранящем последний отблеск запада.
Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с полминуты, затем отпустила, и тепло
пошло по всему
телу.
«Придержи», — шепнул главный рыбак; лодка приостановилась, острога скользнула в воду,
шла сначала медленно, потом быстро вонзилась, и через несколько секунд был осторожно вытащен огромный язь,
по крайней мере фунтов в шесть, увязший в зубьях остроги; зазубрины так въелись в
тело язя, что даже руками не вдруг его сняли.
Иногда, вечерами или рано
по утрам, она приходила к своему студенту, и я не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в ворота,
шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты, обреченно, тоскливо смотрят вперед, но — кажется, что она слепая. Нельзя было сказать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее ее, как бы растягивая ее
тело и до боли сжимая лицо.
Остановилась, покачнулась —
идёт.
Идёт, точно
по ножам, разрезающим пальцы ног её, но
идёт одна, боится и смеётся, как малое дитя, и народ вокруг её тоже радостен и ласков, подобно ребёнку. Волнуется, трепещет
тело её, а руки она простёрла вперёд, опираясь ими о воздух, насыщенный силою народа, и отовсюду поддерживают её сотни светлых лучей.
Сняв верхнее платье, он почувствовал холод и вдруг задрожал крупной дрожью лихорадочного озноба, от которого затряслись его ноги, живот и плечи, а челюсти громко застукали одна о другую. Чтобы согреться, он
послал Гришутку в буфет за коньяком. Коньяк несколько успокоил и согрел атлета, но после него, так же, как и утром,
по всему
телу разлилась тихая, сонная усталость.
— У вас небось все
тело болит от работы, а вы меня провожаете, — сказала она, спускаясь
по лестнице. —
Идите домой.
Между стволов и ветвей просвечивали багровые пятна горизонта, и на его ярком фоне деревья казались ещё более мрачными, истощёнными.
По аллее, уходившей от террасы в сумрачную даль, медленно двигались густые тени, и с каждой минутой росла тишина, навевая какие-то смутные фантазии. Воображение, поддаваясь чарам вечера, рисовало из теней силуэт одной знакомой женщины и его самого рядом с ней. Они молча
шли вдоль
по аллее туда, вдаль, она прижималась к нему, и он чувствовал теплоту её
тела.
Метеор
пошел в ночлежку и зажег в ней лампу. Тогда из двери ночлежки протянулась во двор широкая полоса света, и ротмистр вместе с каким-то маленьким человеком вели
по ней учителя в ночлежку. Голова у него дрябло повисла на грудь, ноги волочились
по земле и руки висели в воздухе, как изломанные. При помощи Тяпы его свалили на нары, и он, вздрогнув всем
телом, с тихим стоном вытянулся на них.
громко, во всю мочь голоса поет Меркулов и с удовольствием думает о том, как сладко ему будет сейчас вытянуться усталым
телом на высоко взбитой охапке соломы.
По обеим сторонам дороги
идут вспаханные поля, и
по ним ходят, степенно переваливаясь с боку на бок, черно-сизые, блестящие грачи. Лягушки в болотцах и лужах кричат дружным, звенящим, оглушительным хором. Тонко пахнет цветущая верба.
Собиралась я это на средокрестной неделе говеть и
иду этак
по Кирпичному переулку, глянула на дом-то да думаю: как это нехорошо, что мы с Леканидой Петровной такое время поссорившись;
тела и крови готовясь принять — дай зайду к ней, помирюсь!